Пламя Инквизитора

[Biber]

Холод спал в толстых каменных стенах башни. Ближе к ночи начинал ворочаться, вздыхал нетерпеливо, и тогда угольки в жаровне нервно потрескивали, дрожали огоньки свечей. Выгнать холод из стен солнцу удавалось только летом, когда пару недель подряд стояла жара. Земля трескалась под яростными лучами, а камни нежились, и в башне было тепло и душно. Но такие дни выдавались нечасто. Впрочем, тринадцатый век во всех отношениях теплом не баловал... Инквизитор подбросил в жаровню очередную порцию древесного угля и сам пересел поближе к теплу, прихватив срочное донесение от служившего в отдаленной области диоцеза доверенного священника. Пробежав раз глазами, тревожно нахмурился и начал читать вслух.
- "...Простые по одежде, но не по разуму, не овцы, а волки. Бледные и тощие, они ходят босиком и изнуряют себя постоянными постами, не принимая никакого подаяния, кроме необходимого для жизни. Проповедуя свои ереси, эти лицемеры ввели в заблуждение весь народ. Рассыпав по улице муку, они ходят по ней, не оставляя следов; не тонут в воде; невредимыми выходят из горящих хижин, говоря: "Если не поверите словам нашим, так поверите делам"..." Что скажешь об этом, Рене?

  Инквизитор опустил голову на руки, прислушиваясь к своим мыслям и ожидая ответа от той, к кому обращался. "Значит, катары еще не потеряли надежды и теперь действуют не мечами сторонников, но личными чудесами... Все же добрались сюда, а я сейчас уж и не ожидал! Что же мы в состоянии противопоставить им?"   Тишина за спиной сгустилась и ударила. Он развернулся одним рывком:

• Рене?..

  Имя повисло в воздухе, чтобы переплавиться в шепот:

  • Господи, прости... - и слабый шелест воздуха, когда инквизитор осенил себя крестом. Та, кого он звал сейчас, уже второй год была... где-то "там" - в том месте, куда он ее отправил собственноручно.

  Графу не пришлось долго объяснять всю опасность появления гнезда катарской ереси в одном из небольших городишек сеньората. Инквизитор снова возблагодарил про себя Господа за то, что местный сеньор оказался достаточно умен, чтобы не только не вмешиваться в дела священной инквизиции, но и помогать при необходимости. Вот, быстро отдал распоряжение, чтобы к завтрашнему же утру дюжина дружинников верхом, с мечами, копьями и арбалетами, были готовы под началом инквизитора отправиться на увещевание народа, по донесениям уже начавшего поддаваться ереси. Коварны эти катары: вроде бы их здесь всего двое, а как чудесами народ увлекли, ловко им дьявол помогает. Но может, и дьявол здесь ни при чем - научились в восточных землях всяческим фокусам, чернь же верит... Впрочем, скоро сам и увижу, решил инквизитор.

  Подошел к окну - солнце тонуло в закате. Простые зеленоватые стекла позволяли увидеть, как светилось золотом и пурпуром небо, прикрывали горизонт багряные облака. Но инквизитор больше вглядывался в себя, ощущая нарастающую тревогу.

  ...Он велел себе забыть Рене - и забыл. Теплый взгляд ее и лукавая улыбка, шелк волос и упругая нежность кожи, серебряные колокольцы смеха и танцующий перестук шагов, даже запах ее и голос - все стало призрачным и быстро, за несколько месяцев, утеряло реальность и превратилось в эхо далеких снов. Так и жил он, не беспокоя себя ненужными ему воспоминаниями. И вот сегодня образ ее заворочался под тяжелыми пуховыми одеялами памяти, которыми был так плотно и бережно укутан. Рене как будто сонно жмурилась и потягивалась, стряхивая с себя остатки сна и выбираясь наружу. Зачем? Почему?..

  Инквизитор поморщился, чувствуя глухие отзвуки приближающегося приступа головной боли. Боль мучила его с тех самых пор, как в битве с окситанцами он принял на себя удар, предназначенный папскому легату.

  Молодой, горевший верой в Господа и праведной ненавистью к еретикам брат из недавно созданного ордена доминиканцев жаждал настоящего дела. В проповедях он был неплох, но не более того: многие братья-доминиканцы затмевали его пламенем в речах. Зато навряд ли кто мог превзойти его в подобающем рыцарю воинском искусстве - и неудивительно, ведь воспитывался он все же как "человек меча" и клириком стал по не слишком счастливой случайности. Нет, он был далек от ропота и видел свою судьбу в борьбе с еретичеством. Но хотелось большего, чем быть "на подхвате" у речистых и потому считающихся более полезными ордену братьев. И потому, когда приехал в Тулузу легат Папы Римского, молодой доминиканец старался держаться к тому как можно ближе, попасться на глаза. Он знал, что ему, пылкому умом и сердцем Стражу христову, обязательно должен подвернуться шанс. И шанс подвернулся - его в числе прочих направили сопровождать легата из Тулузы через весь Лангедок, где уже долгие годы шла война меж крестоносцами и окситанскими сеньорами, к южным пределам владений короля Французского. И было бы даже странно, если бы на дороге не поджидала засада из файдитов - "лесных сеньоров", лишившихся в ходе войны своих владений, но не своих людей и не своей воинской доблести...

  Дорога пересекала овраг, и лес подходил совсем вплотную. Было неуютно, все настороженно молчали. Ожидание напрягало. И вдруг по коже пробежал мороз, будто окатило холодной водой; тут же по-разбойничьи свистнули тетивы арбалетов - несколько лошадей и всадников повалились на землю. Тишина взорвалась ржанием раненых лошадей и лязгом оружия, а вот люди молчали, только хрипели раненые - вышедшие из леса воины приступили к убийству без боевых выкриков, спокойно и хладнокровно. Это была их земля, с которой их почти уже вытеснили враги, и вот теперь приходилось сражаться не по правилам, а убивать или быть убитыми. А по тому, как они управлялись с оружием, было видно - схватка ожидает нелегкая. Доминиканец, обнажая меч, метнулся взглядом в поисках легата и не нашел его. Ощутив холод в груди, быстро оглядел дорогу и увидел, как с посеревшим лицом пытается выбраться из-под павшего коня посол. Сам вроде цел, но конь подвел - хоть арбалетные стрелы на себя принял, да тяжестью своего тела на верную смерть послал. Вот, двое с мечами уже приближаются к лежащему...

  Биться на коне - так и посла затоптать недолго. Спрыгнув с коня, доминиканец в три гигантских прыжка оказался около легата, наступив тому на руку; легат прохрипел ругательство, которое заглушил вопль клирика "Сюда!" Те двое рассчитывали поразить лежащего с наскока, и оба выпада доминиканец отразил; с волчьими ухмылками они отскочили, примериваясь к новым ударам. И Пес Господень понял, что сейчас ему придется танцевать, отражая удары с двух сторон и стараясь не оступиться ни на трупе коня, ни на живом еще пока легате, все так же судорожно пытающемся выбраться где-то там, внизу... Оружие, падающее на доминиканца, приближалось невероятно быстро, а руки его отражали удары невероятно медленно, и непонятно было, как вообще ему удается парировать - "Не иначе как милостью Господней; и не прошу я объяснений - просто спаси и помоги, Господи..."

  Ясно было, что от этой битвы зависит вся его жизнь, не просто "умереть или остаться в живых", как в прежних схватках, а нечто большее. Их все же двое - слева молодой, справа пожилой, с роскошными усами, которому явно довелось повидать намного больше боев, чем доминиканцу. "Положение безнадежно - похоже, отпроповедовал ты свое, Этьен" - пришло вдруг осознание истины. Гудящие руки уже с трудом выдерживали тяжесть ударов, капли пота начали заливать глаза... еще немного, и он уже просто не сможет отразить следующий выпад... как вдруг сзади молодого появился один из охраны и опустил на него свой меч.

  Тот издал нелепое хаканье и упал, разбрызгивая кровь по дорожной пыли; усач отвел взгляд лишь на секунду - оценить опасность сбоку, и этого хватило доминиканцу, чтобы наконец достать его. Чуть переведя дух, отскочил на пару шагов назад, наклонился помочь легату встать, и тут небо рухнуло на него, разбившись на кусочки - вместе с головой...

  ...Молодому клирику было прекрасно известно, какого рода сведения сейчас вполголоса сообщает легат Папе римскому Григорию IX. "Всем сердцем предан Богу и служению Римской церкви, в новом ордене на весьма хорошем счету, отменно владеет и грамотой и мечом, что нечасто встречается даже в ордене доминиканцев, рекрутировавшихся из зажиточных и благородных слоев населения. А главное, именно ему обязан жизнью папский легат, причем доминиканец, геройски отразив нападение двух воинов, попал под предательский удар третьего - предназначенный опять же легату..."

  • Чего ты хочешь за свой подвиг во имя святой Римской церкви? - прозвучал неторопливо, со старческой хрипотцой голос Папы.

  • Позвольте мне стать инквизитором, ваше святейшество, - выдохнул он.

  • Инквизитором? Ты желаешь не словом, но делом бороться с ересями?..

  Этьен ответил, не опуская взор перед могущественнейшим человеком христианского мира. Это могло бы считаться дерзостью, не будь так жесток и горек смысл его слов:

  • Моя мать умерла, опоенная дьявольским зельем ведьмы. Она погибла в муках, а отец женился на той, что опоила ядом мою мать и любовным напитком его самого. Ведьма довела его до истощения и разорения, и не сумев даже зачать себе наследника своим скверным чревом, бежала, прихватив с собой последние ценности рода. Оставила отца подыхать в пустом замке, так что он погиб без чести... Земля не должна носить на себе ведьм!

  • А каково же твое отношение к катарам?

  • Я считаю, ваше святейшество, что лишь полное соблюдение заветов Святой Римской церкви может принести католическим землям мир и спокойствие. Катары, эти волки в овечьих шкурах, совращают честных людей с пути истинного. Под личиной ложной добродетели они смущают наивные умы, внушают им противные истинной вере идеи, подзуживают к богохульству и сопротивлению воинам христовым. Я хочу, чтобы честные люди спали спокойно, не опасаясь происков дьявола и не боясь ни за свои души, ни за души своих родных, и я готов защищать праведных огнем и мечом.

  • Мечом, говоришь... А как вышло, что ты столь молод и столь искусен во владении оружием? - Папа, подобно строгому стекольных дел мастеру, будто вынимал одно за другим составлявшие витраж души Этьена стеклышки и со внимательным прищуром изучал, достаточно ли они чисты и ладно ли сработаны, чтобы служить украшением храму Господнему.

  • Я упоминал, ваше святейшество, что я благородного происхождения. После бегства ведьмы, на мое счастье, весть о нашем бедственном положении прежде достигла родни, чем врагов, и управление замком, а заодно и мое воспитание, взял на себя дядя по матери. Грамотой меня сумел увлечь наш капеллан, а дядя занимался моим воспитанием как подобает рыцарю. Однако чем я становился старше и чем больше рождалось у дяди собственных наследников, тем яснее становилось, что замок он мне возвращать не намерен. И вот в один вечер, решив, что я уже достаточно взрослый, он пояснил мне свою точку зрения: если я буду претендовать на земли отца в законном порядке, он опротестует мои требования на основании того, что при попустительстве отца сделала ведьма с моей матерью - его сестрой. Но, как слышал дядя, его святейшество Папа Римский для борьбы с ересью учредил новый орден Псов Господних, куда принимаются люди благородного происхождения. Там можно добыть себе чести своими умом и мечом, и это может стать наилучшим для всех решением... Так я и пришел в орден, ваше святейшество.

  • Отчего же не к рыцарям-храмовникам, коль уж воспитан ты был в рыцарских традициях?

  Молодой доминиканец залился краской:

  • Болтают о них… многое, ваше святейшество…

  Легат за спиной Папы неодобрительно свел брови, сам Папа хотел было что-то спросить, но лишь усмехнулся. Этьен торопливо добавил:

  • И затем, кому как не мне знать об опасностях того зла, что таится не в чужих землях, а совсем рядом с честными христианами.

  • А помнишь ли ты, испрашивая у нас места инквизитора, о злых расправах, кои учинял народ над инквизиторами в отступившихся от Господа Бога нашего местностях?

  • Помню, ваше святейшество. Полагаю, что жизнь моя - совсем невеликая плата за торжество истинной веры.

  Папа сделал знак, и легат снова склонился к нему. Этьен переплел задрожавшие вдруг пальцы. Несколько минут обсуждения - и доминиканец уже целовал папский перстень, благодаря за назначение инквизитором в одну из французских провинций неподалеку от еще не окончательно сломившей свое сопротивление Окситании...

  В этой области, как впрочем, и во многих других, падение нравов среди служителей церкви было удручающим. Прибыв сюда после нескольких недель поспешного обучения, новоиспеченный инквизитор нашел местного епископа в монастырской конюшне, где тот с кряхтением мыл своего мула - как выяснилось, единственное его имущество, ибо нижестоящие священники попросту обирали его. Епископ откровенно обрадовался приезду инквизитора, надеясь, что тот, помимо гонений на еретиков, хоть сколько-нибудь урезонит и распоясавшихся в жажде мирских благ служителей божьих. Как с краской стыда и опущенными глазами поведал епископ, дело дошло до того, что в монастыре сразу три священнослужителя претендуют на должность аббата, и каждый ведет дела так, словно уже является аббатом - соответственно, монахи и каноники разделились на три активно интригующие группы.

  Доминиканец скрипнул зубами - картина была знакома ему по жалкому зрелищу, которое представляли собой совершенно распустившиеся клирики Окситании. Нет для всходов еретичества почвы жирнее, нежели падение нравов у священнослужителей... Пес Господень дал себе слово начать наводить здесь порядок еще в ходе десятидневного "срока милосердия", когда любой еретик мог прийти с повинной и рассчитывать на прощение. Тем временем епископ принялся жалко извиняться, что лично он может предложить инквизитору для постоя лишь свою собственную келью. Поморщившись, тот велел епископу не беспокоиться и напомнил о необходимости провести назавтра торжественное богослужение, где епископ должен представить инквизитора населению, а инквизитор - прочесть соответствующую случаю проповедь. Епископ быстро закивал, и Этьен отправился в замок к местному графу.

  После часовой беседы они расстались вполне довольными друг другом: граф был уже немолод и достаточно разумен, чтобы понимать, что в данных обстоятельствах присутствие инквизитора будет ему только на руку - народные волнения лучше подавлять в зародыше, сразу искореняя тех, кто сеет зерна недовольства, коих в графстве и так, к сожалению, взошло куда более допустимого. Для служебных надобностей граф охотно согласился предоставить свои подземелья и пыточные; с заблестевшими глазами осведомился - ведь наверняка будут и публичные казни? Может, и будут - это уж как светская власть пожелает обойтись с теми, от кого церковь отступится, без особого удовольствия сказал инквизитор. Прекрасное развлечение для местной знати, заулыбался граф, и отличный пример для назидания черни...

  Некоторое затруднение вызвал лишь все тот же вопрос о размещении инквизитора. Граф, помявшись, неуверенно предложил покои, которые занимал сейчас его сын; доминиканец поинтересовался местоположением этих покоев в замке; оказалось, что это самый центр, и клирик учтиво отказался с просьбой рассказать, какие в замке вообще имеются помещения. Выяснилось, что граф хоть и не слишком грамотен, но совсем не лишен тщеславия, и на самом верху одной из башен обустроена небольшая библиотека, а под ней - комнатка для библиотекаря. Башня соединялась переходами с другими, но имела и собственный выход в замковый двор. К тому же, и библиотекаря здесь не было уже несколько лет, и книги-то из населения замка мало кто читает, кроме... граф закашлялся... да почти никто и не читает, так что эти помещения все равно стоят пустыми, и если святой отец инквизитор не побрезгует их занять, то это будет... Ко всеобщей пользе и удовольствию, закончил инквизитор. Граф расцвел и пригласил инквизитора присутствовать в качестве неофициального лица на сегодняшнем пиру по случаю удачно завершившейся большой кабаньей охоты. Конечно же, доминиканец согласился.

  ...Ее трудно было не заметить. И даже не потому, что волосы ее были весьма редко встречающегося в этих местах цвета листвы, что выглядывает из-под первого снега. И не потому, что кожа ее была белой, как снег, медленно тающий на палой листве. Все это он понял потом. Он даже не решил сразу, хороша ли она собою. Но лишь поймал краем глаза ее движение по зале и не смог не обернуться - она шла, как летела, расправив плечи и гордо подняв голову, двигаясь одновременно уверенно и грациозно.

  Потом Этьен с удивлением отметил странную для этих мест манеру одеваться. Одежда ее была совсем неяркой среди буйства алого, золотого и синего в нарядах местной знати. Платье серого шелка было на шнуровке спереди и по бокам, причем на груди шнуровка до самого верха не доходила, и потому видна была белая, зеленым узором расшитая рубашка. Такого кроя платья, припомнил инквизитор, ему приходилось видеть на некоторых окситанках. Из-за своей непривычной открытости и полной обрисовки фигуры эта одежда нередко вызывала возмущение у честных католиков. Действительно, хоть на серое и было надето верхнее платье-сюрко темно-зеленого цвета, но, опять же, столь открытое и глубоко вырезанное, что оценить тонкую талию и крутые бедра этой миниатюрной дамы не составляло никакого труда.

  Этьен перевел взгляд на ее головку и удивился вновь. Распущенные, как у девицы, волосы светлым шелком переливались поверх сюрко, доходя до талии, но поверх них красовался и удерживаемый серебряным обручем, не по местным обычаям короткий и свободный головной плат. И явно не чисто белого цвета: доминиканец прищурился и различил крупные черные бусины - "вдовьи слезки".

  "Ну что ж, дама, вам удалось меня заинтересовать", самоуверенно подумал инквизитор и двинулся навстречу своей судьбе.

  Судьба повернулась к нему с легкой улыбкой обязательной вежливости, и Этьен застыл с вопросительно приподнятой бровью, когда ее миндалевидные глаза плеснули на него зеленью. Вот почему она носит зеленое, подумал он совершенно растерявшись.

  Дар речи Этьену вернул столь похожий на его собственный удивленный излом брови, с которым она оглядела одежду инквизитора - светского покроя, но без родового герба и вообще очень скромную. Хорошее качество ткани было единственной уступкой, которую сделал доминиканец в честь знакомства с местной знатью - принадлежность к ордену, хоть и в высоком сане, обязывала к отказу от заботы о благах мирских. Тонзуру прикрывал такой же, как и у других сеньоров, маленький чепец-кале. Инквизитор понял, что собеседница столь же затрудняется в определении его статуса, как и он - ее. Сам себе поражаясь, понес какую-то чушь:

  • Приветствую вас, благородная дама, могу ли я узнать ваше имя?

  • Меня зовут Рене д`Эр, сеньор.

  Голос, одновременно нежный и иронический, наполненный уверенностью…

  • Ваш супруг счастливчик, о достойная сеньора.

  • Мой супруг, светлая ему память, сложил свою голову в битве с иноверцами, - металлом прозвенел ее голос, а скука в глазах сменилась настороженностью.

  • Тем не менее ему можно позавидовать уже в том, что он был вашим супругом, - удивляясь собственной неловкости и не в силах отвести взгляд от ее лица, проговорил Этьен с глупой улыбкой.

  • Ему можно позавидовать прежде всего в том, что он избрал участь настоящего мужчины и погиб в бою, а не оставил свои доспехи ржаветь, наслаждаясь теплой жизнью в трусливом покое, как... хм!.. - бросила Рене, с дерзкой усмешкой вскинув голову.

  • Сеньора, я сам вернулся с войны… - не сразу ответил инквизитор.

  • Что ж, вы вернулись... честь вам и хвала за то, что уберегли свою драгоценную жизнь и можете теперь окидывать столь нескромными взглядами вдову того, кто себя не спас!

  Чувствуя, как загорелось его лицо, он с досадой проговорил:

  • Можно подумать, сеньора, вы жалеете о том, что я в свое время остался жив!

  И инквизитор в который уже раз за последние несколько минут изумился, увидев, как на ее лице проступило сначала беспокойство, потом смущение и наконец - вина. Она потупив глаза пробормотала:

  • О, простите меня, сеньор, вы правы, я сказала недостойные доброй христианки слова... Если мои извинения что-то вам дадут, то я приношу их в полной мере. - С виноватой улыбкой Рене коснулась его руки, подхватила шлейф, резко развернулась и зашагала прочь, взметнув широкими юбками воздух, как птица крыльями. Этьен ошеломленно смотрел, как стремительно и плавно она удаляется. Люди при ее приближении раздвигались, давая дорогу.

  Не отводя от взгляда от фигурки в сером и зеленом, инквизитор отступил на несколько шагов и обратился к ближайшему рыцарю:

  • Сударь, не знаете ли, кто эта дама?

  • Блондинка? Это Рене д`Эр, вдова одного из младших вассалов хозяина замка.

  • И как давно она вдовеет?

  • Супруг ее ушел в крестовый поход шесть лет назад, а после дошла весть, что он погиб, сражаясь во славу Церкви.

  • То-то, должно быть, радость для тех, кто хотел бы заполучить достойную жену... или любовницу, - с искусственным смешком сказал инквизитор.

  • У нее нет любовников, святой отец, и навряд ли кто-то из здешних сеньоров пожелает жениться на ней, - с удивлением в голосе заявил собеседник.

  • Отчего же?

  • Эта женщина может принести больше огорчений, чем радостей. Она не любит заниматься обычными женскими делами, а знает грамоту и превыше всего ценит чтение. Она слишком скора и остра на язык, чтобы доставить удовольствие как любовница, и хотя состояние ее достаточно привлекательно, но, - голос собеседника понизился до шепота, - она бесплодна: за год замужней жизни так и не понесла, хотя, говорят, ее супруг внебрачных отпрысков после себя оставил. Иными словами, - масляно хохотнул сосед, - здесь есть куда более доступные красотки, а вокруг подрастают дочери знатных сеньоров, которые хотя бы наследниками обеспечат… Да и вообще - знаете ли, святой отец, она ведь родом из Окситании, а у них там такие дела творятся, от которых лучше держаться подальше!

  Инквизитор хмыкнул, задумчиво наблюдая, как Рене остановилась у окна и сквозь цветные стекла вглядывается в даль с легкой улыбкой на губах - прекрасной формы губах!.. Рядом кашлянули.

  • А вы спрашиваете по вашим делам, святой отец?

  • По моим делам?..

  • О ней ходят смутные слухи, что она еретичка и ведьма.

  Инквизитор встрепенулся, впервые обернувшись к собеседнику - дюжему сеньору с щегольски подкрученными темными усами.
  
  - Вот как?! И тому есть доказательства?
  

  Тот смутился, отведя взгляд и нервно забарабанив пальцами по поясу.

  • Эээ... у меня нет никаких доказательств, святой отец, но женщине место за прялкой, а не за книгой! А уж ее язык... - уже увереннее и гневнее зачастил сеньор, - она умеет найти такие слова, от которых хочется или сгореть со стыда, или убить ее - и будь она мужчиной, до своих лет не дожила бы... А как она одевается, видите?! Наших северных обычаев совершенно не уважает, ну не еретичка ли... Они там, в Окситании, все...

  • Благодарю вас, - почти нетерпеливо прервал инквизитор.

  Прикрыл глаза и попытался уверить себя, что в этой женщине нет ничего особенного. Потом - что в ней нет ничего особенного, кроме смазливого личика, стройного стана и дурного нрава. И так же безрезультатно...

  Комната библиотекаря до крайности напоминала келью: пять добрых шагов в ширину, шесть в длину; только и места, что для сундука, ложа и - чтобы была возможность заниматься бумагами - втащенных с руганью слугами вверх по лестнице стола и короткой скамьи. Когда вслед за постелью принесли жаровню для обогрева, пространства почти не осталось. Зато было окно, причем выходило оно даже не во двор, а позволяло обозревать окрестности. Лестница за стеной шла выше - в библиотеку, которая занимала всю верхнюю площадку башни. В середине небольшого помещения стоял крестообразный стеллаж с книгами, выделяя три клетушки, где можно было читать или писать; в четвертую выходила лестница. Четыре оконца заливали библиотеку перекрещивающимися лучами света.

  Инквизитор, сидя под одним из библиотечных окон, заканчивал набрасывать основные тезисы своей первой проповеди, когда раздалась легкая, быстрая поступь, показавшаяся ему очень знакомой. В удивлении он поднялся, чтобы встретить гостя, но пришедший не появился на его стороне стеллажа. Послышался шорох книжных переплетов. Инквизитор выглянул и узнал платье окситанского покроя и волосы цвета палой листвы - Рене ставила на место какой-то тяжелый том.

  • Позвольте мне помочь вам, сеньора.

  Обернувшись, Рене уронила фолиант на ногу, зашипела и, присев за книгой, снизу вверх недовольно уставилась на инквизитора:

  • А кто вы, собственно, такой и по какому праву здесь находитесь?

  • Я прислан сюда по велению Папы римского вершить дела священной инквизиции.

  Рене вскинула правую бровь:

  • Значит, вы и есть тот, кто будет читать через пару часов торжественную проповедь и о ком уже сейчас шепчутся все слуги и, наверное, все знатные сеньоры - а особенно дамы... Отчего ж вы в мирском платье?

  Инквизитор усмехнулся.

  • Надеюсь, вы простите мне это, сеньора, но я все же рыцарь по рождению и мирское платье мне более привычно. Я состою в ордене воинствующих Псов Господних - доминиканцев и считаю, что при моих целях и в данной обстановке сообразнее носить мирское. Уж если мне позволил это сам Папа, то, надеюсь, вслед за Папой позволите и вы?

  • Хорошо, а в библиотеке-то вам что делать? Уж не пришли ли вы сюда, как и я, подобрать себе книгу для чтения? Ведь, верно, инквизиторам тоже требуется как-то разнообразить свой досуг?

  Он опять поразился ее смелости. С такими насмешливыми нотками в голосе с ним не разговаривал сам граф, не говоря уж о епископе. Подойдя ближе, он нагнулся, поднял тяжелый фолиант и поставил его на полку со словами:

  • Если вы еще не знаете этого, сеньора, то рад вам сообщить, что на время пребывания здесь я выбрал своими покоями комнату под библиотекой.

  • Хм... Могли бы и побогаче что-нибудь выбрать. Здесь ведь удобств-то особенных нет, книжная пыль да теснота... святой отец, - она распрямилась и теперь стояла вплотную к нему, пытливо глядя ему в глаза - все еще снизу вверх, потому что была ниже на целую голову. Перед тем, как утонуть в сероватой зелени ее взгляда, инквизитор вспомнил, как с похожим прищуром рассматривал его душу на просвет Папа. Какая она все же... странная, подумалось ему, и вся такая светлая... Рене с удивлением подняла брови, и Этьен встряхнулся, поняв, что не отвечал слишком долго.

  • Я не гонюсь за роскошью, сеньора, у меня другие цели. Я хочу мира и спокойствия в этой провинции, для чего намерен приложить все свои силы. Помимо прочего, я ценю книжную премудрость как древних, так и наших дней. Человеческий разум - вот богатство, которое стоит чтить, человеческая мысль - вот сокровище из сокровищ, если ведет к познанию нашего мира и Бога в нем. Рад видеть, что вы, похоже, считаете так же.

  • Да уж... В наше время это странное стремление для клирика! Но, похоже, мне теперь уж не придется, как прежде, спокойно посещать библиотеку, - хмыкнула она.

  • Ну отчего же - пожалуйста, надеюсь вас не стеснит мое присутствие...

  Она искренне рассмеялась, смех ее звучал серебряными колокольцами, плыл на солнечных лучиках, тонул и вновь выныривал в книжной пыли. Как давно уже никто не смеялся вот так легко и просто в присутствии доминиканца! И кто знает, когда еще ему придется слышать такой живой и легкий женский смех...

  • Да как же я смогу ходить в библиотеку, ежели известно, что здесь живете вы? Нет уж, это было бы по меньшей мере странно! Так что благодарю за помощь и за любезную беседу, но вынуждена отвергнуть ваше предложение, - она со вздохом развернулась и пошла к выходу.

  • Сеньора, - окликнул ее инквизитор.

  • Да, святой отец?

  • Я вынужден просить вас - именно просить - явиться завтра на дознание. Сегодня я объявлю дни милосердия с тем, чтобы в течение 10 суток еретики могли бы покаяться добровольно и получить прощение.

  • А... причем здесь я?.. - хрупкая женская фигурка застыла у спуска вниз.

  • Дело в том, что, насколько я смог понять, вы пользуетесь здесь недоброй славой. Я предложил бы провести расследование в дни милосердия, чтобы очистить ваше имя от наветов в дальнейшем, когда получить прощение будет совсем уже не так легко.

  • Но я... хорошо, святой отец.

  Легкий сквознячок - и инквизитор снова один.

  • Итак, откуда вы родом, сеньора?

  • Я родилась в Окситании, святой отец, и здесь оказалась по не радостным для меня и моей семьи обстоятельствам.

  • Расскажите же о них. Начните со своего происхождения и воспитания.

  • Отец мой знатного рода, мать была привезена им из крестового похода в Византию. Отец сочетался с ней законным браком - у нас в Окситании на подобное смотрят легко. О матери всегда говорили, что она очень хороша собой, и потому никто не был особенно удивлен.

  • Если вы похожи на нее, меня это тоже не удивляет.

  Взмах руки и скептическое фырканье - видно, сказала бы какую-нибудь колкость о тех, кто слишком расточает комплименты (наверняка ей привычные), да обстановка не та. Инквизитор улыбается одним уголком рта, а Рене продолжает рассказ.

  • Чтобы стать отцу достойной супругой, мать приняла его веру - католичество, так что я и мои братья были воспитаны в истинной религии.

  • Это важно, сеньора! Можете ли вы поклясться, что всегда были верны католической вере и не желали иной?

  Инквизитор ждет, затаив дыхание - вера катаров равно запрещает как ложь, так и клятвы. Рене спокойно приносит клятву и осеняет себя крестом.

  • Продолжайте, сеньора. Известны ли вам были догматы катарской ереси?

  • Кое-что об этом мне известно. Сестра отца, моя тетушка, прошла у катаров "малое посвящение".

  • Но вы...

  • Но мы остались тверды в нашей вере. В Окситании, святой отец, можно было выбирать веру себе по нраву, и нередко среди родичей мирно уживались катары и католики. Вера не была для нас поводом для вражды. А затем по Окситании с войной пошли северные бароны...

  Услышав в голосе Рене нотки негодования, инквизитор прерывает ее вопросом ("Пока лишнего не сказала", думает он, сам себе удивляясь):

  • А каково ваше образование, сеньора?

  • Меня учили как подобает окситанской благородной даме, - пожимает плечами Рене. - Музыка, поэзия, немного я знаю астрологию и умею врачевать. Только вот уже много лет у меня нет возможности развивать эти знания. Впрочем, в здешней библиотеке, как ни странно, неплохая подборка философских трудов.

  • Какие вы знаете языки, сеньора?

  • Греческий, классический латинский, романский. Ну и, конечно же, южное наречие "ок" и северное наречие "уайль".

  Инквизитор приподнимает брови. Она ошибочно толкует его удивление:

  • Да, для окситанской дамы это не столь уж много - я не успела начать изучение испанского. Но здесь ведь и этого не принято, святой отец!

  • И как же вы оказались "здесь"?

  • Мне было 13 лет, и война в Окситании шла уже давно. Но земли отца были далеко от северных пределов Франции, а сам он, как я говорила, был честный католик, и потому в беспечности своей надеялся, что война его не затронет. Весть о беде принес барон-северянин, старый друг отца еще по прежнему крестовому походу в Византию. Узнав, что армия движется на владения отца, он не просто выслал вестовых, но выехал и сам, чтобы предложить свою помощь. Ясно было, что отцу с братьями против объединенной французской армии не выстоять, как не выстояли многие города перед тем, и родня с бароном решили обезопасить хотя бы мою жизнь. Четвертый сын барона, Жан, был оруженосцем у здешнего графа, ожидая случая быть посвященным в рыцари. У нас на юге наследство делится поровну меж сыновьями, а здесь, на севере, принято обеспечивать лишь старшего отпрыска, так что судьба Жана складывалась незавидно. Он не был ни с кем обручен, а мой отец выделил мне достаточное приданое, чтобы Жан смог получить рыцарское посвящение. Как видите, святой отец, сделка была равная: с моей стороны - некоторое состояние, а с его - имя и, главное, покой. Барон покинул войско и лично доставил меня сюда, а после вернулся в Окситанию, чтобы найти смерть в боях. Я даже не знаю, что сталось с моей родней - верно, в файдиты подались, а может, их и в живых-то уж нет... - она на мгновение горько поджимает губы.

  • Что же сталось с вашим супругом?

  • Замужем я была лишь около года, когда Жан уехал за деньгами и славой. Я осталась на попечении графа в замке, где никому не нужна и никто не нужен мне - вдовой, которой некуда вернуться.

  • А волосы вы носите распущенными, как девица... - взгляд его вслед за словами пробегает по ее непривычного цвета прядям. Она встряхивает головой, словно только что почувствовав тяжесть собственных длинных волос.

  • Святой отец, мне и пятнадцати не исполнилось, когда я овдовела. Многие из моих ровесниц были еще девицами. Ко вдовьему покрывалу я привыкла и ношу его исправно, но вот плести косы, как замужние дамы, не люблю и считаю неудобным для себя.

  • Местные обычаи не одобряют вашей манеры одеваться, - покачивает головой инквизитор.

  • Местные обычаи вообще не одобряют меня! - восклицает Рене, даже притопнув ногой. - Я могла бы шить платья, ни на волос не отступающие от принятых здесь длины и покроя, но все равно была бы слишком окситанской. Так пусть уж это будет явно. Я знаю, что не так смотрю, не то говорю и не то делаю. Прежде было туго, а сейчас меня просто сторонятся и держат, наверное, за блаженную. - она глубоко, но коротко вздыхает, и инквизитор велит себе прекратить бегать глазами от ее лица к бюсту. - Хоть я к здешнему обществу и не стремлюсь - было бы к чему стремиться, святой отец! Хорошо ко мне относится, пожалуй, только епископ, да граф тоже на удивление добр - настаивает на моем присутствии на пирах, защищает иногда.

  От доброты епископа ей проку никакого, а граф, видно, просто неравнодушен к такой диковинке у себя в замке, как красивая и острая на язык окситанка. Род заморской птицы на потеху скучающей знати, подумалось инквизитору. Но эти свои соображения он высказывать не стал.

• Что ж, сеньора, я поговорю еще с епископом как с вашим духовником, опрошу графа и выслушаю желающих свидетельствовать против вас, если таковые найдутся. Но полагаю, что навряд ли можно обвинять вас в еретичестве - даже если родом вы из Окситании, тетка ваша отступила от истинной веры, а здесь вас не любят.
  "Мы, милостью Божьей инквизитор Святой римской церкви, принимая во внимание, что Рене Д` Эр была обвинена перед нами в еретической извращенности, приступили к следствию. Для этого мы снимали допросы со свидетелей, допрашивали ее, производили также другие действия, которые требуются каноническими постановлениями. После того как мы внимательно исследовали все относящееся к этому делу, мы, действуя в качестве полномочного судьи, желая служить только Господу и правде, имея перед собой пресвятое Евангелие и призывая имя Христа, решаем следующее: на основании всего того, что мы видели и слышали, что нам было в настоящем процессе показано и рассказано, затронуто и разобрано, мы не нашли, чтобы то, что ставилось в вину, получило свое законное подтверждение. Поэтому мы объявляем, объясняем и окончательно постановляем, что обвиняемая не уличена в околдованиях, что она не признана даже легко подозреваемой в еретичестве, но что о ней, как среди добрых, так и среди дурных, идет худая молва и что в силу этого на нее налагается каноническое очищение для того, чтобы о ней пошла хорошая молва среди верующих, и епитимия.

  Очищение состоялось... июля 12.. года. К церемонии обвиняемая явилась лично и очистилась в присутствии лиц, принадлежащих к ее сословию. Помощниками при очищении были местный граф со своей супругой и епископ - духовник обвиняемой. Обвиняемая произнесла положенную клятву: "Я клянусь на этих четырех Святых Евангелиях Господних, что я никогда не придерживалась ереси, в чем меня обвиняет молва, никогда не наставляла других в этой ереси и в данное время ее не разделяю, ей не верю". Все помощники при очищении также возложили свои руки на Евангелия, и каждый из них за себя сказал: "И я клянусь на этих Святых Евангелиях Господних в том, что считаю клятву очищающейся правдивой". И все собравшиеся это слышали. Затем мы сообщили о наложении на обвиняемую Рене Д Эр епитимии, заключающейся в том, чтобы ей в течение трех лет каждодневно, исключая лишь воскресенья и церковные праздники либо случаи тяжкой болезни, являться в библиотеку замка для переписывания книг и тем самым употреблять свою грамотность для прославления слова Божьего, а не для суетных дел мирских. Дабы способствовать очищению нрава Рене ДЭр, мы велели ей являться к исповеди непосредственно к нам, как к инквизитору Святой римской церкви, ибо Рене ДЭр знатного рода и высокого положения, а потому присмотр за ее помыслами нужен особый. И, наконец, Рене ДЭр вынесено было предупреждение, что ежели кто впадет в ересь после своего канонического очищения, тот будет считаться достойным передачи светской власти для сожжения без дополнительного расследования".

  • Должна покаяться, святой отец - вы скорее оказали мне услугу, чем наказали, - в первую же исповедь сказала она ему со смущенной улыбкой.

  • Мне наказывать вас не за что, сеньора - вы не виновны в том, что родились окситанкой. А за то, что по молодости невнимательно отнеслись к местным традициям, наказанием стал нелюбезный прием. Но в чем же услуга?

  • Вами установленная епитимия позволяет мне больше времени уделять книгам и меньше - прялке и пяльцам. Ведь здесь, на севере, для женщины знать грамоту считается дурным тоном. Вы же слыхали, "Человек меча" говорят о рыцаре, а о женщине - "Человек прялки". А я предпочитаю, чтобы мои пальцы были испачканы в чернилах, чем исколоты иглой! - она стянула перчатки, продемонстрировала раскрытые ладони, и инквизитор еле удержался от смеха при виде плохо оттертых следов от чернил. - Вот и получается, что мне ваша епитимия в радость...

  • Сеньора, нашему ордену, который я здесь представляю, вы окажете серьезную услугу - чем больше у нас ученых книг, тем лучше. И если это доставляет удовольствие и вам, то не сомневайтесь - в данном случае это и Богу угодное удовольствие, - успокаивающе сказал он.

  Как быстро Этьен привык видеть в библиотеке у окна женскую фигурку, и на сером, голубом или зеленом платье - светлый шелк волос. Старательно склоненная головка, задумчивая складка меж бровей... И действительно, всегда-то она, когда переписывала, умудрялась выпачкаться в чернилах! Увидев инквизитора, Рене задумчиво улыбалась, кивала и возвращалась к своему делу, а он застывал где-нибудь рядом, чтобы посмотреть на нее еще немного, или же садился с книгой в руках, глядя то на страницы, то на Рене. Иногда она оборачивалась, встречала на себе его взгляд и отводила глаза. Инквизитор усмехался и продолжал чтение.

  Спустя две недели после того, как Этьен утвердился на посту инквизитора и повел, помимо прочего, жесткую политику прекращения злоупотреблений местных священников, на него совершили покушение.

  "...Есть здесь и честные слуги Господни, конечно, только мало их и слабы они - вот как епископ... Есть такие, что будут честными, ежели держать их в узде - сильной руки здесь не хватает, это ясно. Что ж, такая рука появилась. В этой местности еще будет мир и спокойствие, надо только..." И тут мысли резко прервались, потому что инквизитор почуял на себе чужой недобрый взгляд. Слегка замедлив шаг, вгляделся в сумрак. Так, прямо под комнатой библиотекаря - небольшой оружейный склад на случай осады башни; вполне достаточно места, чтобы затаиться человеку. Кто-то там есть, уверенность не оставляла. Высвободив кинжал из складок одежды, инквизитор привычно охватил ладонью обмотанную кожаными ремнями рукоять и, весь, собравшись, как пружина, сделал шаг вверх по лестнице. Второй, третий, поравнялся со складом.… Есть! Краем глаза, уловив движение, рванулся в сторону. Боль от удара обожгла левое плечо, а правая рука уже неслась вперед и вбок, лезвие радостно ворвалось в плоть. Нападающий охнул и осел, стукнула об пол дубинка, не успев откатиться - ее грузно накрыло тело хозяина.

  Быстро сбежав вниз по лестнице, инквизитор вынул из стены единственный освещающий башню факел и крупным зверем бесшумно метнулся назад, готовый в случае необходимости использовать факел как оружие. Но его противник лежал на полу, видимо потеряв сознание - белые губы на сером лице, пальцы вцепились в торчащий из бока кинжал... Так, судя по одежде и оружию, не серьезный убийца - нанятый за несколько монет лихой человек; тем не менее, лучше бы его рассмотреть при нормальном свете.

  Втащив тело в комнату библиотекаря, Этьен хотел, было склониться над ним, чтобы глянуть повнимательнее, как ударила мысль - Рене! Что, если этот злодей сначала побывал в библиотеке и сейчас, поднявшись, он увидит ее труп! Он так ясно представил, как недвижно лежит на рукописи ее голова с разметавшимися волосами, а одежду и пол заливает смесь крови и чернил из опрокинутой чернильницы, что выкрикнул громко и страшно, надеясь, что она все же откликнется:

  • Рене!

  Благодарение Богу, из соседней залы послышалась легкая уверенная поступь и удивленный голос:

  • Да, святой отец?

  Он перевел дыхание, увидев ее на пороге:

  • Простите, сеньора, все в порядке...

  Остановив взгляд на теле, Рене подняла бровь и фыркнула:

  • Решили пыточную сюда перенести, чтоб по замку лишний раз не гулять?

  Зарычав про себя, вслух Этьен сухо произнес:

  • Сеньора, я все же инквизитор, а не палач.

  И вышел вон кликнуть стражу, чтобы велеть им унести тело в пыточную, а главное - не оставаться сейчас наедине с этой злоязыкой. Через несколько минут, поясняя стражам обстоятельства дела и распорядившись с этого дня выставить особые посты на охране выходов из этого крыла в замок и наружу, он заметил, что Рене, побледнев, хоть это казалось почти невозможным при ее светлой коже, выскользнула наружу. Кстати, надо сообщить, что свободный вход в библиотеку в его отсутствие теперь разрешен только сеньоре д`Эр - дабы не мешать исполнению наложенной епитимии. Даже и хорошо, подумал он с досадой, что сегодня она предпочла уйти раньше... Но почти сразу после ухода унесших тело стражников Рене вернулась, неся с собой корпию и какую-то мазь.

  • Вы ранены, святой отец! У вас рукав порван, и кровь... Простите ради Господа, я не заметила сразу. Позвольте мне помочь вам...

  • Какие пустяки, сеньора. Но теперь-то вам, полагаю, ясно, отчего я хожу в мирском и с оружием...

  • Совсем не пустяки. Если раной не заняться сейчас, после она может воспалиться и причинить вам серьезные неприятности. Пойдемте, я омою рану и перевяжу, как подобает. Вы же не хотите, чтобы этот лихой человек хотя бы на время достиг чего хотел и устранил вас от выполнения обязанностей...

  И пока ее руки легко и нежно смывали кровь со ссадин, он неотрывно смотрел в ее лицо, схватывая взглядом все - светлую кожу, миндалевидные зеленые глаза с длинными черными ресницами, сосредоточенно поджатые сейчас розовые губы. Прикосновения Рене волновали его, пусть даже и приходились на раны. Она закончила перевязку со словами "Ну вот и все" - тогда он, глядя ей в глаза, наощупь нашел ее руку, поднес к губам и поцеловал. В ее зрачках родился странный блеск, головка откинулась, а уста припухли и раскрылись с едва слышным щелчком, как бутон цветка навстречу солнцу. На несколько секунд мужчина и женщина потонули во взглядах друг друга. Тишина замерла рядом, боясь их спугнуть, но тут Рене моргнула, ее щеки залил румянец и она почти грубо отдернула руку.

  • Пожалуй, я отправлюсь к себе, святой отец, чтобы не мешать вам отдыхать, вы же не против? Еще раз прошу простить мне мои неразумные слова, - и, не дожидаясь ответа, взметнула воздух плащом, наполнила библиотеку эхом своей удаляющейся поступи.

  Да, это была самая первая ночь, когда она приснилась ему в наполненных неясным сладострастием снах, заставив поутру с удвоенной силой повторять молитвы. И вскоре на его утренние молитвы стало уходить больше времени, потому что сны стали являться ему регулярно, и являлись до сих пор... Ему прежде приходилось несколько раз иметь дело с женщинами - хотя законный брак клирикам был заказан, но на плотские отношения монахов с женским полом церковь смотрела сквозь пальцы, легко отпуская подобные грехи. В самом деле, как может не испытавший плотской любви монах с пониманием выслушать пришедшего к нему каяться грешника - подобные рассуждения Этьену приходилось слышать не раз. Тем не менее, в отличие от большинства мужчин инквизитор был к любовным утехам довольно холоден. Подобное проявление влечения не испугало и даже не удивило его - он просто полагал, что легко справится с ним, буде возникнет необходимость.

  А необходимость возникла спустя примерно полтора месяца после того, как она начала переписывать книги. С первых же дней повелось, что Рене, встретив какой-нибудь казавшийся ей любопытным отрывок, интересовалась, не занят ли он, зачитывала и спрашивала его мнение. Вопросы ее бывали неожиданны и остры, а иногда она сама высказывала что-нибудь свежее, о чем инквизитор даже не задумывался, и это воистину было отдыхом после всех допросов ведьм, еретиков и свидетелей, чьи речи кипели ядом и нередко представляли собой заведомо глупые, невежественные наветы. А это восхищение, когда он говорил что-то стоящее, особый блеск в глазах и поощряющая улыбка - без тени страха, лишь уважение к его уму! Это многого стоило, и вряд ли он мог даже рассчитывать получить в здешних местах подобного рода уважение от кого-либо другого...

  ...Инквизитор, как сегодня вечером, стоял у окна, вглядываясь в закат - только тогда рядом чуть слышно поскрипывала пером Рене, и мир казался ему в тот момент уютным и доброжелательным, на сердце снизошли свет и покой, а молчание в библиотеке было дружеским и наполненным смысла. Мягкий, но как всегда уверенный голосок Рене естественно вписался в эту идиллию.

  • Святой отец, послушайте-ка... "Теперь надо рассмотреть, что такое добродетель. Поскольку в душе бывают три вещи - страсти, способности и устои, то добродетель, видимо, соотносится с одной из этих трех вещей. Страстями я называю влечение, гнев, страх, отвагу, злобу, радость, любовь, ненависть, тоску, зависть, жалость - вообще все, чему сопутствуют удовольствия или страдания. Способности - это то, благодаря чему мы считаемся подвластными этим страстям, благодаря чему нас можно, например, разгневать, заставить страдать или разжалобить. Нравственные устои - это то, в силу чего мы хорошо или дурно владеем страстями, например гневом... Ни добродетели, ни пороки не суть страсти, потому что за страсти нас не почитают ни добропорядочными, ни дурными, за добродетели же и пороки почитают, а также потому, что за страсти мы не заслуживаем ни похвалы, ни осуждения - не хвалят же за страх и не порицают за гнев вообще, но за какой-то определенный. Кроме того, гневаемся и страшимся мы непреднамеренно, а добродетели - это, напротив, своего рода сознательный выбор..." Правильно ли я, по-вашему, понимаю мысль Аристотеля, что лишь собственный выбор может сделать человека добродетельным или порочным?..

  • По-моему, так, - кивнул он.

  • Тогда верно ли заключение, что высшей ценностью, дарованной человеку Богом, можно считать свободу выбора между грехом и добродетелью и возможность правильно ею распорядиться?..

  Так вот к чему она клонит, чуть не засмеялся инквизитор. И с неожиданным задором припомнил диспуты меж католиками и катарами, о которых ему доводилось слышать от братьев по ордену.

  • Вы, верно, хотите узнать, что я, как слуга Господа и нашей святой католической церкви, думаю о доктрине еретиков-катаров?

  С удовольствием заметил, что она не смутилась, а с плутовским вызовом кивнула. В словах, что начала произносить Рене, он узнал отрывок из молитвы катаров.

  • "Молю я Доброго Бога, которому дано спасать и оживлять падшие души усилием добра. Так будет, пока есть добро в этом мире, и пока останется в нем хоть одна из падших душ, жителей семи царств небесных, которых Люцифер совлек обманом из Рая на землю. Господь позволял им только добро, а Дьявол коварный позволил и зло, и добро. И все, кто послушались его, спустились на землю и получили власть творить добро и зло".

  • Так вот, сеньора, - Этьен заложил руки за спину и встал перед ее столом, словно находясь на кафедре, в то время как Рене следила за ним взглядом. - Господь в начале времен предоставил Адаму и Еве право выбирать, срывать ли яблоко с древа познания. Многие спрашивают, отчего Господь всеведущий не предотвратил это в доброте своей, а позволил Дьяволу соблазнить людей? Думается, что тем Он хотел предоставить нашим праотцу и праматери свободу выбора меж добром и злом.

  • А у катаров такую свободу дает Дьявол - тихо сказала она.

  • Но если судить так, - терпеливо пояснил доминиканец, - то Дьявол, давая человеку больше возможностей, более силен, чем Господь. А ведь этого быть не может, ибо Дьявол - сам Его порождение, отринутое Им за грехи. Это Господь в своей любви и в доверии к нам дает право выбирать, иначе не было бы спасения для тех, кто остается верен Ему.

  • Но с этим приходит и необходимость расплаты за неправильный выбор... Ибо как добродетель будет вознаграждена, так и порок будет наказан, и это тоже закон от Бога, - додумала Рене его мысль.

  • Верно, сеньора! - с радостью доказавшего свою правоту победителя воскликнул Этьен.

  Рене положила перо и встала рядом с инквизитором.

  • Но ведь получается, что стремление к знанию ведет к изгнанию из рая, и блаженны те, кто остается в неведении?..

  • Царь Соломон сказал позже, что во многом знании есть много печали, и воистину это так - ноша знаний тяжела и не всякому ее вынести, - пожал плечами Этьен, думая о том, как близко сейчас ее лицо.

  • Вот как... А вы сорвали бы яблоко, будь вам известна цена знаний?.. - прошептала она; и снова глаза ее заблестели, а уста припухли, приоткрылись и налились алым... Не в силах оторвать взгляда от кончика ее языка, которым она облизнула пересохшую губку, инквизитор понял, что означает этот вопрос, и медленно приблизил лицо, чтобы дотронуться до губ Рене своими. Первое нежное прикосновение было принято ею, он получил столь же нежный ответ, и через несколько мгновений страсть захватила Этьена - он сжал Рене в своих объятиях, чувствуя, как обвиваются вокруг него ее руки и как она горяча в своих желаниях... Звякнул о пол серебряный головной обруч, его тут же накрыл расшитый черными "вдовьими слезками" белый плат, сохла недописанной раскрытая страница, рядом валялось брошенное перо - Этьен на руках унес Рене в комнатку библиотекаря.

  Спустя час, наполненный долгими ласками, она заснула, а инквизитор лежал рядом и думал, насколько же велика может оказаться его личная плата за столь сладкое и столь греховное яблоко. Он вглядывался в ее спокойное и счастливое, полупрозрачное в свете восходящей луны лицо и думал, что так не бывает, не должно быть в этом мире столь больших удовольствий; что ни одна женщина прежде не была такой желанной и не плавилась так от нежности и страсти под его руками... Мысли бестолково роились у него в голове, и он ощущал тревожное счастье, сменившееся нетерпением, когда спустя пару часов она проснулась и потянулась к нему за поцелуем и новыми ласками. "Я люблю тебя", прошептала она, когда он снова овладел ею; услышал собственный голос, отвечающий ей: "Я тебя люблю", и с огромным удивлением понял, что это - правда...

  Бродя по комнате в размышлениях, он остановился у небольшого зеркала, стоящего на столе прислоненным к холодному камню, с раздражением стер с него пыль. Дорогую дамскую игрушку сюда принесла, конечно же, Рене. По утрам она, стоя нагой перед зеркалом, расчесывала свои волосы цвета палой листвы, дергая деревянным гребнем спутанные в ночных удовольствиях пряди и шипя от боли, а инквизитор молча любовался ее стройным, с обольстительными изгибами телом... Она, такая светлая, и он, смуглокожий, с темными глазами и волосами, должно быть эффектно смотрелись бы вместе, будь у них возможность вступить в законный брак.

  А каковы были б их дети?

  Она ведь вовсе не была бесплодна, подумал инквизитор устало. Ну почему он не нашел в себе сил отказаться от нее тогда, когда это выяснилось...

  На следующее после близости утро она, не раскрывая еще сонных глаз, потянулась в его объятиях, и он, мгновенно потеряв разум, снова овладел ею. Потом Рене нахмурившись выскользнула из-под одеяла, впорхнула в рубашку, надела свое окситанское платье и попросила:

  • А теперь помоги зашнуровать соркани.

  • Вот как это называется, - хмыкнул Этьен, затягивая шнуровку. Вспомнились те времена, когда ему случалось помогать надевать доспехи, и смех поднялся внутри него, как пузырьки воздуха в потоке воды. Хотел поделиться, но не успел -она, словно крыльями, взмахнула руками, надевая сюрко, выдохнула "Прости, дела", поцеловала в щеку и убежала.

  Инквизитор только плечами пожал - что там у нее за дела могут быть?! Приступил к утренней молитве, чувствуя, как кружится голова и пытаясь собраться с мыслями. Припомнил планы, просмотрел вчерашнее донесение от недавно им назначенного в одну из областей диоцеза аббата, и подошел зачем-то к окну.

  Сквозь толстое зеленоватое стекло рассмотрел, как лихо уносится на коне прочь от замка, в луга, хрупкая фигурка в развевающейся по ветру одежде с разрезами для верховой езды. За спиной ее трепетали светлые волосы - незаплетенные в косы, как у девицы, но под вдовьим покрывалом...

  Через несколько часов Этьен понял, что день загублен. Сосредоточиться просто не было возможности, он то захлебывался счастьем, то начинал злиться. Махнул рукой, отпустил всех и пошел в библиотеку дожидаться Рене. Кружил от окна к окну, выглядывая то в одно, то в другое. Наконец, фигурка на коне показалась снова.

  • Где вы были, сеньора? - грубо и холодно спросил у показавшейся на пороге Рене.

  • Травы собирала, святой отец, - учтиво и сдержанно ответила она.

  • Какие это травы понадобились вам столь срочно? - сквозь зубы процедил он. И глупо захлопал глазами, когда она терпеливо ответила:

  • Чтобы не понести от вас дитя, мне нужно сварить особое зелье, и пить его, пока буду с вами.

  • Так ты... - выдавил он.

  • Нет, я не бесплодна, как вам, верно, наговорили, - жестко усмехнулась Рене. - Просто, как вы знаете, я была совсем юна, когда меня выдавали замуж. Тетушка обеспокоилась, что ранние роды могут мне повредить, а то и убить, и научила варить это зелье. А после супруг уехал, чтобы отдать жизнь за веру... Снова оказаться женой сеньора с севера мне не хочется, и потому я не намерена никого здесь разубеждать в своем бесплодии.

  • Катарские штучки, - выплюнул инквизитор со злобой.

  • Что же, святой отец, вы предпочли бы, чтобы я понесла от вас? - с напускным смирением спросила Рене.

  Инквизитор, не отвечая, отодвинул ее в сторону и спустился в свою маленькую комнатку, оставив женщину наедине с ее невыносимыми вопросами.

  Вот тогда бы сказать ей, чтобы ушла и не приходила! Тогда они оба еще смогли бы с тем смириться... наверное... Но плод тайного греха был уже испробован. Каждой частичкой тела помнил он его сладость, и не желал отбрасывать лишь надкусив. Дело кончилось тем, что когда начало вечереть, измученный размышлениями Этьен поднялся в библиотеку, увидел такое же измученное лицо Рене и протянул к ней руки.

  На следующий день она и принесла сюда зеркало и гребень.

  Инквизитор всмотрелся в свое отражение. Суровое лицо, четкая форма скул, чувственные губы ясных очертаний контрастируют с высоким лбом и умными, цепкими, насквозь пронизывающими глазами. Рене могла подолгу любоваться его лицом, иногда шепча что-нибудь вроде "Какой же ты красивый..." и приводя тем в смущение. Сам он себя красавцем не находил - сломанный нос, перебитая бровь, несколько мелких, но заметных шрамов вполне указывали на то, что он воин, а не дамский угодник. Но ни до Рене, ни после никто не говорил ему подобных нежностей и не смотрел с такой глубокой любовью и лаской. И в любой момент ее губы могли налиться красным и приоткрыться в лукавой соблазняющей улыбке, а глаза заблестеть неудержимым желанием, которому трудно было противостоять... Во время одного из приемов Рене так взволновала его своей рассчитанной близостью, что он, как можно незаметнее постаравшись удалиться, овладел ею прямо в одном из ближайших пустующих тогда покоев, где их в любой момент могли застать, и оттого еще слаще была эта запретная страсть.

  После нее он не вступал в плотские отношения ни с одной женщиной, хотя возможность была не раз - но, всматриваясь в глаза тех, кто предлагал ему свое тело, он видел лишь страх, или извращенное любопытство, или желание добиться каких-нибудь благ для себя. Ничего хотя бы отдаленно похожего на тот взгляд Рене, который яснее всяких слов говорил: "Я люблю тебя, и ты для меня - лучший и единственный" - и он отворачивался от запуганных или испорченных женщин, с досадой думая - "Нет, не то, не то..."

  Иногда ее лицо со спокойной нежной улыбкой вставало перед ним во время общения с ведьмами. Инквизитор нахмурился, вспомнив Манон - первую ведьму, отправленную им на костер. При рассказе одного из священников о красотке Манон и том, что говорили о ней на исповеди прихожане, инквизитор впервые увидел внутренним взором, как, ухнув, полыхнуло пламя - этот жаркий злобный сполох, как он быстро разобрался впоследствии, указывал ему, когда речами свидетелей обвинялись подлинные вредительствующие еретики. За красоткой Манон (а потом и за некоторыми другими ведьмами и еретиками) ему пришлось ездить лично - посланная за ней в первый раз пара стражей просто сгинула. Как выяснилось на допросе, Манон завлекла их своими чарами и стравила меж собой, так что один убил другого, а другого, израненного, прикончила сама, по самонадеянности решив, что опасаться ей нечего и пусть даже приедет за ней сам инквизитор, ему не устоять перед ней.

  Манон была и вправду хороша - кроткая на вид тихая большеглазая девушка, с длинными темными волосами и точеными чертами лица. Влажные манящие омуты ее черных глаз отчего-то вызвали в памяти инквизитора прозрачную сероватую зелень взора Рене, и светлый образ, ясно вставший перед ним, стряхнул начинающееся наваждение, уже было просигналившее о себе оцепенением по всему телу. Манон пыталась утопить его в своем нарочито кротком взоре даже тогда, когда он сковывал ее цепью, потом лицо ее стало жестким и злобным, и она прошипела:

  • Кто ты?!

  • Я смерть таких, как ты, - ответил инквизитор, с холодной яростью думая о том, какую цену заплатила ведьма за свои чары.

  Во время ночного отдыха инквизитора разбудило хихиканье - окованная Манон все громче смеялась, глядя на него.

  • Что смешного нашла ты в своем положении, ведьма? - поинтересовался Этьен.

  • Пусть меня ждет костер, инквизитор, - выговорила она, перекосившись, - но твой костер страшнее моего, ибо он жжет тебя изнутри и будет жечь до самой смерти, а уж она будет неприятнее моей...

  • Не мешай спать, ведьма, или я заткну тебе рот, - спокойно сказал инквизитор. Но Манон закатила глаза и забилась в конвульсиях, выкрикивая:

  • И ты сам, инквизитор, сам пошлешь на костер ту единственную, что могла бы спасти от пламени тебя!..

  Дальше сквозь тряпицу, которая уже заглушала ее голос - инквизитор с трудом удерживал выгибающуюся в судорогах Манон - почти невнятно донеслось лишь: "Своей же рукой..."

  Вместе с Манон на том, первом аутодафе сожгли еще двух ведьм и еретика, который решил возглавить секту с жертвоприношениями. Сожжение вызвало большое оживление среди местного населения, и это было неприятно инквизитору. Справедливое наказание казнью в очищающем огне - одно, а непристойные смешки и жадный блеск глаз жаждущего зрелищ народа - другое, и не ради этого Пес Господень делал то, что считал своим долгом. Рене на аутодафе отсутствовала и в библиотеке в этот день не появлялась, но на другой вечер инквизитор застал ее за рукописью на обычном месте у окна. Вместо приветствия она едва кивнула головой и на поцелуй в щеку не ответила.

  • Рене, почему ты не пришла на аутодафе?

  • Болела. А святому отцу инквизитору так уж нужно было мое присутствие?

  Он повернул ее лицо к себе - зеленые глаза смотрели холодно и отчужденно.

  • Ты обязана бывать на всех подобных зрелищах, чтобы не вызывать подозрений. Ты же помнишь, на тебя саму были доносы, так веди себя благочестиво.

  Рене с досадой мотнула головой, освобождаясь от его руки, и ничего не ответила.

  • И по-моему, ты вовсе не болела. Так в чем дело? - требовательно осведомился инквизитор.

  Она, глядя исподлобья, тихо и зло спросила:

  • Зачем мне бывать при том, как в муках погибают беззащитные женщины, которых ты приговорил к костру? Их крики я слышала и в своих покоях, хоть оттуда и довольно далеко...

  Инквизитор отошел на шаг, думая, что не обязан оправдываться и все же подыскивая слова.

  • Что касается мук, то они задыхаются в дыму прежде чем до них добирается огонь. А вот насчет беззащитности и моего приговора... Ты что, сомневаешься в справедливости нашей церкви?

  • Нет, не церкви... Иисус велел нам возлюбить ближнего своего как самого себя. Хорошую же любовь к ближнему показывают некоторые рьяные служители религии, которые невесть за что отправляют слабых женщин на костер!

  • А еще сказано было в Исходе - "Не оставляй ворожеи в живых". И если бы ты была там и слышала приговоры, ты бы сейчас так не говорила. Подожди, сейчас найду... - инквизитор принес свиток с приговорами. - Возьми, скопируй, чтобы я к письму его святейшеству Папе приложил.

  Рене угрюмо взяла свиток. Этьен отвернулся. Через несколько минут сдавленное восклицание привлекло его внимание - Рене глядела на него расширенными глазами.

  • Что... Вот это самое - потрава урожая, бешенство людей и животных, любовные чары с целью поживы и убийства, все это правда?!

  Инквизитор растянул губы в мрачной улыбке, не удержавшейся на лице дольше пары мгновений.

  • А вот это - убийство маленьких некрещеных детей и потом похищение из могилы, чтобы сварить и съесть или приготовить дьявольскую мазь для ворожбы?!

  • Хочешь поприсутствовать на допросе? Можно устроить...

  • Но ты их пытаешь... - уже без прежней убежденности протянула она.

  • Не я, а палач. И редко, очень редко - обычно в этом нет необходимости, они отчего-то почти не запираются, отвечая на мои вопросы. Такое ощущение, что они гордятся тем, что сделали, но злы на дьявола за то, что он сейчас от них отступился и отдал их в мои руки... - раздумчиво заговорил он о том, что прежде не обсуждал ни с кем. - А со мной они ничего не могут сделать своей проклятой ворожбой - всякий раз пытаются, но у них ничего не выходит. Иногда они теряют сознание, иногда впадают в неистовство или бьются в припадке, а иногда просто покорно отвечают на мои вопросы. И заметь - ведь казнены только те, кто виновен в смерти людей; те же, кто сознались во вредительской ворожбе и чистосердечно раскаялись, были подвергнуты лишь жесткому наказанию. Но если за ними снова что-то будет замечено - тогда уж костра не миновать, и даже расследования проводить нет необходимости. Ну, ты помнишь...

  • Ты отмечен Господом, любимый! - воскликнула Рене.

  Инквизитор аккуратно освободил ее волосы из-под серебряного головного обруча и покрывала, провел по шелковистым прядям рукой.

  • Все, что я делаю, я делаю во имя Его, и жаль, что ты во мне сомневалась. Но займись лучше приговором - мне действительно надо, чтобы ты его переписала.

  Почти два года дни перетекали один в другой незаметно. Постепенно иссякал поток доносчиков, отнюдь не все показания которых принимались во внимание - инквизитор не уставал благодарить Господа за данную ему способность узнавать еще по словам, когда речь шла об истинной ереси, а когда о ложных наветах из простой злобы или желания выгоды. Все реже обнаруживались ведьмы и еретики. Столь нетерпеливо ожидаемые народом аутодафе проводились лишь раз в несколько месяцев, по большим церковным праздникам. Вполне оставалось время и навести порядок в местной церковной иерархии, так что несколько особо злоупотреблявших священников были отрешены от сана, менее провинившиеся подвергнут